Последние двадцать лет моей жизни связаны, прежде всего, с работой по переводу Библии на русский и другие языки народов России и стран СНГ. Самостоятельно переводить я могу, разумеется, только на русский, но с 1999 г. я консультирую и переводчиков на национальные языки. В этой серии статей я хотел бы поделиться с читателями некоторыми наблюдениями, связанными с этим переводом.
Мой опыт работы над русским текстом начался с ветхозаветной книги Притчей, автором которой (или ее большей части) традиционно считается царь Соломон. Это был перевод для Российского библейского общества, и сначала его поручили двум другим переводчикам, Е. Б. Смагиной и Е. Б. Рашковскому, которые просто поделили текст между собой и сделали... два хороших, но очень разных перевода двух частей этой книги. Чтобы выровнять их между собой, можно было только попросить одного из переводчиков дописать вторую половину — но это, разумеется, обидело бы другого. Так что решили позвать третьего человека, меня, и попросить его создать нечто среднее... а точнее, третье, основанное на двух черновиках. Так и был издан этот перевод за авторством троих человек, потом он был включен в полное издание РБО. Некоторыми примерами (а лучше сказать, загадками) из этого перевода и хочу теперь поделиться.
Книга Притчей, строго говоря — сборник пословиц и поговорок. Пословицы на чужом языке не просто бывает понять, слишком они краткие, слишком большую роль играет в их понимании общность культурного знания. Невозможно объяснить, что такое «любишь кататься — люби и саночки возить» человеку, который никогда не мчался на санках с заснеженной горки. То есть объяснить-то можно, но пока будешь объяснять, он успеет соскучиться.
Когда мы имеем дело с пословицами древнего народа, мы часто даже не догадываемся, что у них там за саночки были, а если догадываемся — не всегда находим эквивалент в нашей собственной культуре. Приходится или объяснять, или домысливать, и эти домыслы, как водится, говорят о переводчике не меньше, чем об оригинале.
Вот, например, 12:9 — совершенно непонятный стих. Он гласит в оригинале, если перевести буквально: «лучше пренебрегаемый и слуга для него/себя, чем славящийся и недостаток хлеба». Можно сказать, что самый общий смысл понятен: нечего кичиться своей славой и знатностью, если тебе хлеба не хватает. Но с кем сравнивается такой голодный аристократ? С человеком простым, презираемым, у которого есть слуга... или который сам себе слуга? Еврейский текст допускает то и другое толкование. И церковнославянский, и Синодальный перевод понимают этот стих во втором смысле: «муж в безчестии работаяй себе», «простой, но работающий на себя». Но не вписывается ли таким образом в текст христианская аскетика, в Ветхом Завете еще не очень известная? Конечно, образцовому монаху надлежит быть в пренебрежении у братии и при этом заниматься ручным трудом, никаких слуг ему не положено.
А вот на древнем Ближнем Востоке все-таки было не так. Представляя себе какого-нибудь мелкого торговца того времени, так и видишь, как он довольно оглаживает бороду: ничего, что не знатен, зато на стол мне раб подает, не то, что вон тот обедневший потомок знатного рода, ему не то что раба, себя нечем прокормить... Так что мы перевели: «Лучше в простоте, да со слугой, чем со спесью, да без крошки хлеба». Но при окончательном редактировании текста все же было решено вернуться к традиционному аскетическому пониманию этого места, и в напечатанном переводе полной Библии мы читаем: «Лучше в простоте и быть самому себе слугой, чем со спесью, да без крошки хлеба». Кстати, правка эта мне не понравилась, она разбила наш энергичный «пословичный» стиль и даже синтаксис оригинала. Тогда бы уж лучше сказать «в простоте, сам себе слуга».
Зато наш вариант поддержан переводом для мусульман (о его создании я рассказывал в прошлый раз): «Лучше быть в унижении, но иметь возможность нанять слугу, чем притворяться знатным, не имея и куска лепешки». Только и тут вышло осовременивание: речь идет все же не о слуге-наемнике, а о рабе, да и знатными в те времена не притворялись, а просто были. Что же до лепешки — местный среднеазиатский колорит, вполне созвучный и жизни на Ближнем Востоке.
А вот еще одно изречение из области экономических отношений (22:16), в оригинале оно звучит так же непонятно: «притесняющий бедного для прибыли ему/себе, дающий для богатого только для разорения». Понятно, что бедных притеснять нехорошо. А как с этим связано наделение богатого еще большим богатством? И причем тут разорение? Церковнославянский перевод понимает всё в житейском плане: «Обидяй убогаго многая себе зла творит, дает же богатому во оскудение себе». Ну, понятно: давать богатому — только самому разорятся, и в этом с церковнославянским согласен Синодальный. Но он связывает первую половину со второй: «Кто обижает бедного, чтобы умножить свое богатство, и кто дает богатому, тот обеднеет». Так поняли этот стих и мы: «Что угнетать бедняка для корысти, что богачу давать — лишь убыток». В результате речь идет не просто о том, что бедняка обижать нехорошо, но и о том, что оба таких действия, в конечном счете, ведут к разорению: отнимать у голодного и пичкать сытого (как это, кстати, актуально!).
И, в заключение, еще одно наше решение, которое мне кажется удачным. В 20:10 оригинал говорит: «камень и камень, ефа и ефа — отвращение Господа тоже оба они». Нет, это не знаменитая поговорка про то, как строился мавзолей Ленина («камень на камень, кирпич на кирпич»), тут говорится о двойных стандартах: у продавца есть гири (т. е. камни) разного веса, и точно так же и две разных ефы (мера сыпучих тел в 20 с небольшим литров). Одним стандартом, точным, он измеряет и взвешивает товар для себя, а другой, уменьшенный — для покупателя. Но как перевести это, чтобы было ясно: не оба камня вызывают у Господа отвращение, не обе меры, а сам подход нечестного торговца, будь то взвешивание или продажа по объему (например, зерна)? Церковнославянский перевод потерял эту мысль: «Вес велик и мал, и мера сугуба, нечиста пред Господем обоя». Что же плохого в том, чтобы пользоваться большими и маленькими гирями одновременно? Иначе товар и не взвесить. Синодальный перевод не намного яснее, хотя уже можно догадаться: «Неодинаковые весы, неодинаковая мера, то и другое — мерзость пред Господом». Перевод для мусульман еще яснее: «Неверные весы и неверные гири — то и другое мерзко для Вечного». Но этот перевод начисто утратил второй вид обмана, когда занижают не вес товара, а его объем.
Так называемый «Современный перевод» 1993 г. всё разъясняет, но утрачивает при этом афористичность, а также и упоминание объема: «Господь ненавидит тех, кто обманывает других, пользуясь неверными весами». Нам, полагаю, удалось нарисовать портрет вороватого торговца, а вместе с тем сохранить эту игру слов, при которой повторяются слова в первой половине этого стиха: «Взвесил, да обвесил; отмерил, да обмерил — мерзость все это для Господа».
